Когда вконец умолкнут стены,
над комнатой нависнет ночь,
ты тишину не дай гнать прочь
теченью мыслей сокровенных.
Прислушайся, как сердце дышит,
как всякий дышит в нем предмет.
И ничего в сем мире нет,
что грусть твою сейчас не слышит.
Воспрянет тишина живая
из пепла мертвой тишины,
что взял ее в свои ты сны,
во век тебе не забывая.
Во мраке ли, в мятежной ль буре
ланитою к тебе прильнет,
теплом и миром обовьет,
покажет свет за абажуром.
И вот лежу, и вот мне скучно,
плюю с презреньем в потолок.
И воздух спертый, жестко, скучно.
И ночь пошла на самотек.
Как за спиною, слышу шорох:
беседуют отец и мать.
Зима, февраль, мороз под сорок.
Собачий холод! Благодать!
Потом друзей мелькают лики,
друзей, и вот уж больше не друзей.
Одной единственной той блики
другой единственной честней.
И вот лежу, и сердце ноет,
и ночь за часом час бежит.
Усталость мне глаза прикроет,
и сон земной обворожит.
Не уж то свет на ней сошелся клином,
или не знаешь чем себя занять?
Вся молодость пройдет ведь мимо…
К чертям всю молодость, коль жить невыносимо!
Коль надоело петь мне и играть.
Коль свет и впрямь на ней сошелся клином.
И все же нам с тобою повезло,
мы столько, брат, с тобою отхватили.
Мне так тогда все было все равно.
Да и сейчас мне все равно, как мы прожили.
Благодарю за этот вечер!
Он мне подарит завтра день.
С тобой моя пребудет тень.
И верь, что это не пустые речи.
Сорвав последнюю завесу,
мы преступили чрез закон,
что людям с детских лет внушен,
но нет закона на повесу.
Нельзя растрачивать нам честность:
нам столько тайн дано хранить.
Хрупка серебряная нить,
хранящая в тиши безвестность.
Мой милый друг, когда с тобою
мы перестанем быть близки,
средь моря сумрочной тоски
быть может вспомнишь день со мною.
Я снова привыкаю жить,
в грудь воздух набираю жадно,
ни зги не вижу, но отрадно
хотя б по сути зрячим быть.
Судьба, судьба, моя судьба…
А ты все хочешь торговаться?!
И я готов тебе отдаться!
Со мной ты не была скупа!
И в этот раз не поскупилась
меня ты по миру пустить,
с людьми чужими слезы лить,
коль водка уж ручьями лилась.
Чужие люди! Живы все же!
Среди чужих чужим я свой.
Не торопись, мой друг, постой!
Ты как чужой мне всех дороже.
Одно свое воспоминанье
храню я с ранних-ранних лет.
Оно как в утреннем тумане,
оно - глубокий детства след.
Хотя тебя я помню смутно,
твой полон красками портрет.
Сама ты помнишь, как уютен
был этим детям белый свет?
Исчезло днесь воспоминанье,
рассеяв утренний туман,
и тоже гордое сиянье,
представ, твой излучает стан.
Цвети ж на почве мирозданья,
расти и в силе и красе,
чтоб всяка тень мирских страданий
пропала в утренней росе!
Когда-то я берег здоровье
и окруженьем дорожил.
— Присядьте, ешьте на здоровье.
— Спасибо, уж перекусил.
Как ненавижу ярко солнце.
Ни дня жить больше не хочу.
Прикрыл поганый тюль оконце,
соседей дымом отравлю.
Давно не радуют рассветы,
давно средь сумерек встаю,
давно грущу под песню эту,
что сам скрипя душой пою.
Во мраке дня, во свете ночи
заточены под камень стен,
от возведенья перемен
не знавших. Если бы короче
пусть на мгновение одно
предстало древнее сукно.
Пространство тесностью налито.
Часы настенные стоят:
покой нарушить не хотят, —
обрушится ненаровито
зелено-желтый потолок,
раздайся неуклюжий слог.
Была ли где входная дверь?
Не можно было здесь родиться?!
Как два звена цепи влачиться,
что тащит в век бездомный зверь.
Нет окон. Бледно-синий свет
во все концы струит рассвет.
Когда нас страх зажал в углу,
вонзилась в кожу мне до боли —
легли печатью на полу
хладные капли первой крови.
Век на двоих свой доживать,
не лгать, не думать, не стяжать.
Уехала, побыв немного.
Мой обратился мир во мглу.
Остались грусть, тоска, тревога;
прокладки, лифчик на шкафу.
Желанней женщин лишь вино,
лишь рифмой связываю речь.
Очаг семейный все равно
мне не заменит в холод печь.
Скучна, беспомощна, ничтожна
двадцатилетних красота,
пуста, искусственна и ложна,
забвенна завтра навсегда.
В лихом кругу студенток юных
сижу безмерно тих и сух.
Как перетянутые струны,
столь рано поседевший дух.
В глаза, уставшие от жизни,
смотрю, как в утренний туман.
Движенье губ — тень укоризны,
тяжелый вздох — след давних ран.
Бесзлобно над строкой смеется:
у ней есть сын — ровесник мой.
А сердце бьется, снова бьется, сильнее бьется..,
не зная даже возраст свой.
Меня обидеть зря стремишься,
я не подвластен силам зла.
Ты успокойся, ты уймися.
Не сей по ветру зря слова.
То, что дурак я бородатый,
открыто было не вчера,
иначе гением объятый,
встречал бы дома вечера.
Да, да, теперь уж и не спрячу,
что пьянством горько досаждал,
но вот ведь сам сижу да плачу
прокурен, пьян, прогнил, устал.
Не пустишь ныне на порог,
не навестишь при восполеньи
и не ответишь на звонок,
не дашь сопливым наставленья.
Оставь, не то одно мне вовсе,
что разжигало нас всегда,
ну или не только это, впрочем…
мне нужно было от тебя.
Храня на черный день надежду,
влачишь бездетной дни свои.
Ну а чем я? Чем я утешу?
В семейной жизни нет любви.
И все пройдет, бесспорно, знаю;
потом начнется вновь и вновь.
Зато теперь-то понимаю:
не врал, промолвив про любовь.
Пусть изначально безнадежна
та дружба глупая была.
Но почему понять так сложно:
не тьма она, а вся светла!
Меня обидеть зря стремишься,
я не подвластен силам зла,
через года угомонишься —
ты знаешь, где найти меня.
Что значит жизнь?
Толпа людей, идущих стройно нога в ногу.
Какой из одного путей
избрать нам как свою дорогу?
Споткнулся некто и упал,
и вмиг другими был затоптан.
Очнулся он и снова встал,
иль в землю был ногами втоптан?
То ничего! Зачем не вем
придет другой из неоткуда.
Пусть не другой — такой как все
Вобьется в строй заместо друга.
Продолжим дальше так шагать,
Всдыхая дружно в один голос:
„Моя величественная стать,
как в поле одинокий колос.“
Слепы от солнца не поймем,
что по проложенному следу
мы все за веком в век идем,
задравши подбородки к небу.
Когда я жаждал избавленья
от повседневной суеты,
предстало предо мной виденье
живей всей тленной красоты.
Я видел голый сад бесхозный.
Всходило солнце над главой.
Но небеса вдруг взгляд свой грозный
сменили мокрою слезой.
Тогда среди пустыни этой
пророс сквозь землю стебелек,
и тьма в мгновенье стала светом —
зажегся жизни огонек.
Так шли года чредою стройной,
пока цветок не начал цвесть,
озаряя силой новой
все, что только в мире есть.
Вокруг него под вдохновеньем
природа стала воскресать,
что перестал быть сон виденьем,
что явью стал волшебный сад.
Чудесное сие забвенье
боюсь еще раз пережить,
ничто чтоб этого мгновенья
не в силах было бы затмить.
Опять я вижу тень его,
бродящей по чужим домам
из жажды мира своего,
воссозданного по мечтам.
Вот в келью новую зашла,
с надеждою садясь за стол,
раскрыла мертвые уста,
вести что б снова старый спор.
И часть гостей уходит тут же.
Хозяин, выслушав сполна,
ведь сам уж жизнью весь измучен,
прочь гонит тень из-за стола.
Она идет, пусть неохотно,
пусть обижаяся порой,
все тверже зная: безнадежна
борьба ее с самой собой.
Вернется может и назад,
но что заучено давно
не станет молвить невпопад,
доверчиво твердя одно.
Владельца тени дни беспечны —
всегда есть в обществе успех.
Вот только выйти как из тени,
забыться как во тьме потех?
Так далеко от родного окна
воссияла сегодня на небе звезда.
Дотянуться бы только до этой звезды,
с неба сорвать и с собой унести,
никогда не отстать от нее, не уйти.
Чтобы во век неотлучна была
но светом своим моих рук не сожгла.
Как далек самый близкий огонек…
Рассекая мглу страданий,
маня собой, что век уж спит, —
вот скрипки нежное звучание
вечерним небом жизни мчит.
Дари и прочим утешение,
будь светом следующего дня!
Одно безумное волнение,
как страх восстания со дна…
И сей ликующей игрою
разбей оковы тишины,
томящей вечною тоскою,
чтоб обновление души
достигло и до нас с тобою.
Несбыточной томясь мечтою,
любовь, умершую, вернуть,
гоним безумною тоскою,
Орфей себя готовит в путь.
Не помянув отца гордыни,
прельстившись нимфы красотой,
в Аида мрачные глубины
не взял он и меча с собой.
Он песней арфы златострунной,
подмогой муз имея сонм,
сопровождаемый Фортуной,
на Цербера нагнал вмиг сон.
Молю, о, сжалься, Персефона!
Тебе ль не знать то, как
невыносимо беспардонно
от солнца взяться в ночи мрак?
— Я упрошу о том владыку
с одним условием всего:
Как знак, что любишь Эвридику,
былому не взгляни в лицо.
О, малодушие героя!
о, отблеск тленной красоты!
Бога смеялись над тобою,
смотря с Олимпа высоты.
Орфея подвиг бесподобный
моей души не вдохновит.
Сын бога шел стезею мертвых…
хотел ли вечно с нею жить?
Ее семье нужна глава,
я не гожусь для этой роли!
Ах, столь обидные слова!
Ох!, сколь доставили мне боли.
Сперва ж, подобно дерзкой Шмидт,
меня мой друг обожествляла,
и свечкой, что в груди горит,
во мне аскета разлагала.
Чем идеал не украшай —
пусть бьют меня за то мужчины, —
но, что детенышу скотины,
нам титьку мамки всем давай!
Хай мнят, что я последний бабник
(познали б как то тяжело);
будь деспот муж или романтик —
без страха правды: все одно.
Тогда в чем разница меж ними,
быть может, спросите Вы вдруг?
Икону девственной богини
вторые в ликах чтут подруг.
А первые, рабы Аллаха,
не видят в бабе и души.
А сами-то глупцы из праха,
этап творения Земли.
Подруга давняя, спаси!
Не уж то нет жестокости?
Фортит всю жизнь мне тряпкой быть?!
Как пост пройдет, начну я пить…
Она: должна быть, мол, глава
на плечах у всех своя,
коль не имеет кто такой,
что терзает ум больной?
Я больше года сам живу!..
Меня простите, христианки,
но лишь язычницы-крестьянки
душой здоровы… Посему…
…Знай же, что Вечная Женственность в веки
в мир наш, Владимир, увы, не придет.
(Рифму сию да простят человеки).
Я уж скорее продолжу свой род.
Моей навязчивой свободы
как надоел тяжелый груз!
Когда же прейдет год и
я от любви освобожусь…
Любить себя просить коль должен;
просить и слов, и дел, и встреч, —
то что же сердце мне так гложет,
сойдет ль гора такая с плеч?
Что называешь ты свободой:
мое ли рабство у тебя?
Хотя б к „моей“ плите надгробной
придешь ли навестить меня?
Найдешь хоть часик для помину,
свой победишь ли робкий страх?
Не обижайся, что к обрыву
мой не придет для встречи прах.
Не лей молю я соль напрасно —
в земле же заживо сгорю:
гляди как в луже мир прекрасен,
как котик цапает луну.
Я подарю подсохший веник
душистых луговых цветов,
который мне не стоил денег,
что первой встречу средь миров.
Поляны аромат прелестной
не вем кому как дар отдам,
жене совсем мне неизвестной:
возьмите, передал лес Вам.
Я с малых лет в ладах с природой.
Порадуйте ж и Вы теперь
душевной радужной погодой,
откройте в Ваше сердце дверь.
На языке любви, дворянства:
Je n’aime pas du tout Vous, madam, —
что говорю Вам без лукавства,
ибо я не Don Juan;
я не того герой романа,
которым средь людей прослыл.
Все слухи живы от обмана.
Простите коль чем оскорбил.
Возьмите же букетик скромный,
как первая, кого в пути домой
я встретил. Может в день всеновый
поговоришь хоть ты со мной.
Постой хотя б еще немного,
электропоезд, на пути.
Кто может знать насколько долго
мне вновь с ней речи не вести?
Ты уезжаешь на неделю,
я на перроне остаюсь,
но все же дерзостно осмелюсь:
в румянец щек ее вгляжусь,
в глаза небесно-голубые
(без лести: к ним идет платок)
и губы алые простые —
ну чем не красочный цветок?
Что видно сквозь стекло вагона
со слоем пыли вековым…
Зачем в мгновение с перрона,
как птичка, упорхнула в дым?
Да знаю, знаю, что имею
невесту и уже давно.
Но ведь ее я и не клею!
Тогда упреки мне за что?
Помашет ручкой ли прощаясь?
Топчусь пред нею как дитя…
И чтобы в жизни не случалось
будет ли ко мне тепла,
позволит ль встретить с электрички,
за нею сумки понести;
не как жене, а как сестричке,
свою любовь к ней принести.
Ах, друг единственный и верный,
содержащий весь мой быт,
прости за то, что сердцем ленным
и ты давным-давно забыт.
А помнишь как с тобой делился
всей суетой летящих дней?
Но для себя ли я трудился
или для будущих людей…
Боялся я, что прочитает
тебя моя родная мать;
мечтал о том, как мир узнает
души поэта благодать!
Прости ж неискренность, лукавство,
что я порою призывал.
Ты знаешь сам: всегда коварство
в душе юнца найдет причал.
Когда убить хотел былое,
тебя имел желанье сжечь.
О, если б сделал я такое,
как письма, бросив тебя в печь!?
То что бы я, скрипя зубами,
да с удивленьем на лице,
читал, чуть шевеля губами?..
Тебя, жизнь, видел лишь во сне.
Фотокарточка в альбоме
разожгла былую страсть —
вспомнил я как в счастья доме
нам жизнь была обоим всласть.
От сна восстав желал увидеть
я блеск прекрасных карих глаз,
любовью жизнь хотел насытить,
с тобой судьбы сложить рассказ.
Мечтал ласкать твои я губы.
Я каждый час мечтал. Мечтал!
В лобзании сплетались судьбы.
Еще любви такой не знал.
Но вот уплыло наше время:
разошлись мы кто куда.
Теперь нести и горя бремя,
разлука – вечная беда.
С тех пор не видел сна такого,
в котором не было б тебя.
Обнять твои колени снова
хочу. Хочу как никогда!
Но ведь пройдет разлуки время!
Как очи карие увижу вновь.
Мы понесем и счастья бремя,
и прошепчу: Моя любовь…