Так далеко от родного окна
воссияла сегодня на небе звезда.
Дотянуться бы только до этой звезды,
с неба сорвать и с собой унести,
никогда не отстать от нее, не уйти.
Чтобы во век неотлучна была
но светом своим моих рук не сожгла.
Как далек самый близкий огонек…
Рассекая мглу страданий,
маня собой, что век уж спит, —
вот скрипки нежное звучание
вечерним небом жизни мчит.
Дари и прочим утешение,
будь светом следующего дня!
Одно безумное волнение,
как страх восстания со дна…
И сей ликующей игрою
разбей оковы тишины,
томящей вечною тоскою,
чтоб обновление души
достигло и до нас с тобою.
Несбыточной томясь мечтою,
любовь, умершую, вернуть,
гоним безумною тоскою,
Орфей себя готовит в путь.
Не помянув отца гордыни,
прельстившись нимфы красотой,
в Аида мрачные глубины
не взял он и меча с собой.
Он песней арфы златострунной,
подмогой муз имея сонм,
сопровождаемый Фортуной,
на Цербера нагнал вмиг сон.
Молю, о, сжалься, Персефона!
Тебе ль не знать то, как
невыносимо беспардонно
от солнца взяться в ночи мрак?
— Я упрошу о том владыку
с одним условием всего:
Как знак, что любишь Эвридику,
былому не взгляни в лицо.
О, малодушие героя!
о, отблеск тленной красоты!
Бога смеялись над тобою,
смотря с Олимпа высоты.
Орфея подвиг бесподобный
моей души не вдохновит.
Сын бога шел стезею мертвых…
хотел ли вечно с нею жить?
Ее семье нужна глава,
я не гожусь для этой роли!
Ах, столь обидные слова!
Ох!, сколь доставили мне боли.
Сперва ж, подобно дерзкой Шмидт,
меня мой друг обожествляла,
и свечкой, что в груди горит,
во мне аскета разлагала.
Чем идеал не украшай —
пусть бьют меня за то мужчины, —
но, что детенышу скотины,
нам титьку мамки всем давай!
Хай мнят, что я последний бабник
(познали б как то тяжело);
будь деспот муж или романтик —
без страха правды: все одно.
Тогда в чем разница меж ними,
быть может, спросите Вы вдруг?
Икону девственной богини
вторые в ликах чтут подруг.
А первые, рабы Аллаха,
не видят в бабе и души.
А сами-то глупцы из праха,
этап творения Земли.
Подруга давняя, спаси!
Не уж то нет жестокости?
Фортит всю жизнь мне тряпкой быть?!
Как пост пройдет, начну я пить…
Она: должна быть, мол, глава
на плечах у всех своя,
коль не имеет кто такой,
что терзает ум больной?
Я больше года сам живу!..
Меня простите, христианки,
но лишь язычницы-крестьянки
душой здоровы… Посему…
…Знай же, что Вечная Женственность в веки
в мир наш, Владимир, увы, не придет.
(Рифму сию да простят человеки).
Я уж скорее продолжу свой род.
Моей навязчивой свободы
как надоел тяжелый груз!
Когда же прейдет год и
я от любви освобожусь…
Любить себя просить коль должен;
просить и слов, и дел, и встреч, —
то что же сердце мне так гложет,
сойдет ль гора такая с плеч?
Что называешь ты свободой:
мое ли рабство у тебя?
Хотя б к „моей“ плите надгробной
придешь ли навестить меня?
Найдешь хоть часик для помину,
свой победишь ли робкий страх?
Не обижайся, что к обрыву
мой не придет для встречи прах.
Не лей молю я соль напрасно —
в земле же заживо сгорю:
гляди как в луже мир прекрасен,
как котик цапает луну.
Я подарю подсохший веник
душистых луговых цветов,
который мне не стоил денег,
что первой встречу средь миров.
Поляны аромат прелестной
не вем кому как дар отдам,
жене совсем мне неизвестной:
возьмите, передал лес Вам.
Я с малых лет в ладах с природой.
Порадуйте ж и Вы теперь
душевной радужной погодой,
откройте в Ваше сердце дверь.
На языке любви, дворянства:
Je n’aime pas du tout Vous, madam, —
что говорю Вам без лукавства,
ибо я не Don Juan;
я не того герой романа,
которым средь людей прослыл.
Все слухи живы от обмана.
Простите коль чем оскорбил.
Возьмите же букетик скромный,
как первая, кого в пути домой
я встретил. Может в день всеновый
поговоришь хоть ты со мной.
Постой хотя б еще немного,
электропоезд, на пути.
Кто может знать насколько долго
мне вновь с ней речи не вести?
Ты уезжаешь на неделю,
я на перроне остаюсь,
но все же дерзостно осмелюсь:
в румянец щек ее вгляжусь,
в глаза небесно-голубые
(без лести: к ним идет платок)
и губы алые простые —
ну чем не красочный цветок?
Что видно сквозь стекло вагона
со слоем пыли вековым…
Зачем в мгновение с перрона,
как птичка, упорхнула в дым?
Да знаю, знаю, что имею
невесту и уже давно.
Но ведь ее я и не клею!
Тогда упреки мне за что?
Помашет ручкой ли прощаясь?
Топчусь пред нею как дитя…
И чтобы в жизни не случалось
будет ли ко мне тепла,
позволит ль встретить с электрички,
за нею сумки понести;
не как жене, а как сестричке,
свою любовь к ней принести.
Ах, друг единственный и верный,
содержащий весь мой быт,
прости за то, что сердцем ленным
и ты давным-давно забыт.
А помнишь как с тобой делился
всей суетой летящих дней?
Но для себя ли я трудился
или для будущих людей…
Боялся я, что прочитает
тебя моя родная мать;
мечтал о том, как мир узнает
души поэта благодать!
Прости ж неискренность, лукавство,
что я порою призывал.
Ты знаешь сам: всегда коварство
в душе юнца найдет причал.
Когда убить хотел былое,
тебя имел желанье сжечь.
О, если б сделал я такое,
как письма, бросив тебя в печь!?
То что бы я, скрипя зубами,
да с удивленьем на лице,
читал, чуть шевеля губами?..
Тебя, жизнь, видел лишь во сне.
Фотокарточка в альбоме
разожгла былую страсть —
вспомнил я как в счастья доме
нам жизнь была обоим всласть.
От сна восстав желал увидеть
я блеск прекрасных карих глаз,
любовью жизнь хотел насытить,
с тобой судьбы сложить рассказ.
Мечтал ласкать твои я губы.
Я каждый час мечтал. Мечтал!
В лобзании сплетались судьбы.
Еще любви такой не знал.
Но вот уплыло наше время:
разошлись мы кто куда.
Теперь нести и горя бремя,
разлука – вечная беда.
С тех пор не видел сна такого,
в котором не было б тебя.
Обнять твои колени снова
хочу. Хочу как никогда!
Но ведь пройдет разлуки время!
Как очи карие увижу вновь.
Мы понесем и счастья бремя,
и прошепчу: Моя любовь…
„Давай останемся друзьями?“ -
вот кульминация кина.
Угрозы, просьбы, обещанья.
Да… ты унизился сполна.
Пойти бы с горя что ль напиться, —
да года два уже не пил;
иль в Церковь Божью помолиться, —
уйти в молитву нету сил.
Вот друг совсем другое дело —
тот всегда готов понять —
сказал: „В пятак ей дал бы смело!“,
иной пустился утешать.
„Два пальца в рот“ — кричит тут третий, —
„забудешь все и обо всем!“,
и вся печаль тысячелетий
сбежит по трубам с ветерком…
Но я томлюсь советом скромным:
забыть, простить; простить, забыть.
Ах, совесть, скверно быть влюбленным!
Скверней лишь не влюбленным быть.
Ох, отпуск выдался мне летом!
Между кухней и клозетом…
Чего еще же пожелать?
В ночь — писа́ть,
Под утро — спать.
Средь суетящихся людей
Ваш дерзкий взгляд я заприметил.
Ему взаимностью ответив,
Попал в плен Ваших я очей.
Они пронзили душу мне,
И сердце трепетное сжалось
Так, что внезапно показалось:
Пылает лед в кромешной тьме.
Вся похоть сердца подлеца
Подвластна женственности вечно;
А Ваше тело безупречно,
И тайной веет от лица.
Не смел я оторвать и глаз,
Когда Вы сделали то первой,
Чтоб подойти походкой верной,
Явить ликующий свой глас.
Сей встречи грянувшей как гром
Прошли счастливые мгновенья,
Но не терзало грудь сомненья
С заветным в кулаке листом.
К чему нежданная мечта?
Волнами рыжими ложится
Заря на небо. Ах, зорница!
Мила…
И снова грезится она…
Я весь измучился тобою,
Земной твоею красотою.
И ад вошел прям в душу мне,
Томлюся дико в том огне.
Бога жизнью проклянул,
За собой тебя втянул.
Нет! Не ты измучила меня,
А плоть похабная моя.
Симферополь, Любик — точки, —
Сей отрезок жутко длинный
(Плюс таможня Украины);
Но для Ангелов — цветочки,
Ведь у нас сердца магниты
(Лю́бой страсти монолиты).
Сонечко, сэрдэнько, ясочка моя, Гануся,
Потерпи еще малек и я к тебе вернуся…
Как ясный день после тумана,
Вернулось прошлое мое.
Пьян от весны ли я дурмана,
Иль впрямь знакомое лицо?
Твой лучезарный лик развеял
Остаток канувших дождей.
Как долго я в душе лелеял
Тепло зимы ушедших дней!
Как долго я забыть пытался,
Что мне казалось, не вернуть.
Ожило все: в любви как клялся,
Как страстно пала мне на грудь!
Былой туман воспоминаний
Рассеял взгляд знакомых глаз.
Питья ль вина не знаю граней,
Души огонь ли не погас?
В грехов болоте с головою
Увяз. Тоска, уныние, нет сил.
Не совладать никак с собою,
И жизни бы себя лишил.
Но выпал снег, замел печали,
Надеждою на сердце лег.
Год Новый людям даровали!
Покайся — призывает Бог.
Зажег звезду Он на Востоке,
Что б ночью к Солнцу нас вела,
Узрели наши чтоб пороки,
Худые мысли все, дела.
Смирился, Боже, до вертепа,
До немощи снизшел людской,
Спустил на землю благость Неба,
Явил Свет Истины Собой.
Родился в мире Искупитель!
Помилуй, Боже, вновь и вновь,
Открой для нас Свою Обитель.
О, дай нам все познать любовь!
Скажи, насколько безнадежно
Мое влечение к тебе?
О, если б знала как тревожно
Ответа ждать! и лгать себе…
Простив, прошу за все прощенья;
За все, что можешь мне простить,
За страстной юности влеченья,
За все, чего не воротить.
Пишу тебе в последний раз…
Прости за сей нескладный сказ.
Тучей солнце затянуло,
Помрачнело все вокруг.
Только солнышко блеснуло
И потухло снова вдруг.
Туча с каждою минутой —
Все черней, черней, черней…
Небо все покрылось смутой,
Мороз на улице сильней.
Вот дождь пошел
И легче стало: воздух мягче и свежей.
Спит весь город в полумраке.
Тишина.
И сегодня в старом парке
Меня не ждет она.
В комнате горит свеча в твою честь.
Сколько я их сжег, уже не счесть.
Давай не будем верить словам чужим
И в этот вечер вдали друг от друга
Помолчим.
Февраль засыпал улицу снегом.
Зима.
И не спешить на свиданье,
Пусть без букета, —
Слишком далеко она.
В комнате горит свеча за нас.
Надежда будет пока огонь не погас.
Ты меня за жизнь мою здесь,
Дорогая, не кори,
Давай сегодня просто помолчим.
День все ближе к закату клонит.
Скукота.
Каждую ночь ко мне приходит
Во сне она.
В комнате горит свеча по нашей встрече.
Я снова видел тебя во сне недавече.
Мы, как прежде, в глаза друг другу глядели
И даже слова сказать не посмели.
Над крышею дома
Кружит черный ворон,
О судьбе беспощадной предупреждая меня,
Стало быть снова
К родимому крову,
Снова ко мне пришла беда.
Печали я полон:
Принес черный ворон
Столь жестокую весть, дал мне горя отпить.
Ехать мне завтра
Родимого брата,
Родного брата на погост хоронить.
Может быть завтра,
Прямо как с братом,
Может быть скоро будет со мной;
За жизнь столь лихую, За горесть людскую
Следом за братом уйду на покой.